Интернет-музей архиепископа Михаила (Мудьюгина)

«Городской курьер» (г. Арзамас-16)
№ 74 (284)  23 сентября 1993 года

БЛАГОДАРЮ БОГА
АРХИЕПИСКОП МИХАИЛ РАССКАЗЫВАЕТ О СВОЕЙ ЖИЗНИ

С архиепископом Михаилом, профессором Санкт-Петербургской духовной академии, Господь свел меня летом этого года во время акции «Возрождение», на борту теплохода «Александр Радищев», который плыл из Москвы в Петербург. Однажды вечером владыку попросили рассказать о своей жизни. Этот рассказ слушали писатели, актеры, ученые, коммерсанты, священники - самые разные люди, объединенные своей обеспокоенностью за судьбу отечественной культуры. Для всех нас это был живой урок истории Отечества, и вот его краткая запись.
Дмитрий Сладков.

Я родился в 1912 году. Одно это дает мне право чувствовать себя неудовлетворенным, потому что за такой срок можно было бы сделать в жизни во много раз больше.
Наша семья жила в Санкт-Петербурге. Отец по своему званию был статский советник и работал в министерствах. Он окончил университет по юридическому факультету, прекрасно знал несколько европейских языков, латынь и греческий. Уже когда ему исполнилось 60 лет, он весьма основательно изучил английский язык и стал без словаря читать английские романы.
Моя мать была замечательная женщина, которая прожила очень большую жизнь. Она умерла в 1974 году в возрасте 100 лет, точно накануне своего дня рождения. Она была человеком чрезвычайно церковным и православным и иногда впадала даже в чрезмерный аскетизм, в чем потом уже в старости раскаивалась.
Так что я жил в такой обстановке, которая в какой-то мере способствовала развитию человека.
Должен сказать, что детство наше, начиная со времени революции, было очень тяжелое. Мы голодали. В Петербурге был такой голод, который заставляет меня более объективно смотреть на период блокады. Если в блокаду выдавали 125 граммов хлеба, правда очень скверного качества, то тогда осьмушку, то есть 50 граммов. Это было что-то ужасное. Я хорошо помню, как мама развешивала каждый довесок еще на несколько частей и каждый получал иногда еще крошку хлеба в качестве добавки
Папа работал в скромной должности бухгалтера, и на его зарплату мы жили. Правда, иногда мы пытались делать что-то необыкновенное. Ходили с папой на улицы продавать газеты. Была попытка распродажи всех книг, которых у нас имелось порядочно. Она тоже ни к чему хорошему не привела.
Учился я дома, такова была воля родителей, точнее, моей мамы. Каждый год я приходил в школу, сдавал экзамены, делая вид, что поступаю в определенный класс, узнавал оценки и больше не приходил до следующего года. Я брал программу на следующий год, по которой и учился, следя, чтобы мой курс был не ниже этой программы. Но фактически он был значительно выше, тем более, что я изучал еще Закон Божий и языки, которых в то время не было в школьной программе.
В 13 лет у меня в жизни произошло очень большое событие. Я наконец-то поступил как следует в школу и одновременно начал систематическое музыкальное образование. Я до сих пор играю на фортепиано, и это дает мне большую радость.
В школе меня сначала избивали немилосердно. Я попал в самую хулиганскую школу района. А я был мальчиком, уже сформировавшимся в интеллигентной семье, для меня школьная атмосфера была совершенно чужда. И я для них был чужаком. К счастью, меня до смерти не избили, я остался жив, но делали надо мной невероятные эксперименты - качали, бросали вверх, расходились, и я падал на землю. Или пытались моей головой, как тараном, открыть запертую дверь. Это было очень интересно для них, но для меня не представляло особой радости.
Но это продолжалось только один год. Я начал усердно заниматься общественной работой и стал сначала председателем исполбюро класса, а потом даже председателем ШУСа, то есть школьно-ученического совета, и как таковой входил в состав педагогического совета на равных правах с педагогами. Это была для меня большая честь, которой я совершенно не осознавал. Я считал, что так и должно быть.
Еще у нас был секретарь комсомольской организации, с которым мы были на равных правах. Но я никогда в жизни не был ни в пионерах, ни в комсомоле, и это, конечно, накладывало определенный отпечаток на мое положение в школе. Смотрели на меня с уважением, но в то же время с удивлением. Причина была, естественно, в том, что я с детства получил религиозное воспитание в православной семье.
Папа мой, правда, был воинствующий атеист. Он всячески старался примениться к обстановке, чтобы люди никогда не думали, что он бывший царский чиновник. Но это ему очень плохо удавалось, хотя он старался изо всех сил. В конце концов его арестовали, вероятно, по признаку происхождения, и он некоторое время просидел в тюрьме. Это было уже в тридцатые годы. На него это страшно подействовало в моральном отношении, особенно то, что он старался приобрести красную окраску, и вдруг ему оказали недоверие, арестовали.
Мало того, как он рассказывал, его старались сделать соответствующим агентом, и когда он отказался, то претерпел там много неприятностей, даже физического характера, о которых он потом избегал говорить. Это подломило его здоровье, и он умер спустя несколько лет.
За два года до смерти он обратился к вере. Это было в начале 1937 года. Я пришел домой с работы, и мама встретила меня в слезах. - Что случилось? - Она говорит: папа сегодня попросил вызвать священника, он исповедовался и причастился. Я спросила священника: может быть, он это сделал только ради формы, чтобы доставить мне удовольствие? Священник ответил: он лучший христианин, чем мы с вами.
Вечная слава Господу за это.

Школу я успел благополучно кончить в 1929 году. А вот мое музыкальное и всякое другое образование неожиданно прервалось арестом. Это случилось 25 января 1930 года. Арестован был не только я, но очень многие мои друзья и знакомые. Мы изучали Закон Божий, историю Церкви, занимались с детьми. Это была очень большая группа, целое общество. Совершенно естественно, что всех нас в один прекрасный день переарестовали.
В этой группе арестованных оказалась и моя будущая жена. Нас взяли в один день и выпустили в один день. Мы знали друг друга еще до ареста. Освободили нас неожиданно. Все были уверены, что я получу от 3 до 5 лет, а я получил 3 года условно, так же, как и моя будущая жена. Почему такая милость? Мы свое преступление совершили будучи еще несовершеннолетними. Мне исполнилось 18 лет в тюрьме. И нам сочли возможным сделать снисхождение. Правда, эти три года условного срока мы все время жили под страхом, что нас могут опять арестовать. Ну что же, мы с моей будущей женой были всегда готовы.
В 1932 году мы поженились и продолжали жить в Ленинграде. Я пытался поступить на химический факультет университета, но из этого ничего не вышло — на вступительных экзаменах сложность задач зависела от классового признака, и я провалился.
Я стал чернорабочим на Кировском заводе (бывший Красный Путиловец), подвозил детали к станкам. Это было очень интересное боевое крещение. Для юноши-христианина было трудно, потому что я матерно не ругался. Но на слух я изучил всю матерную лексику до последних пределов, так что когда я в «Правде» в 1983 году писал статью против сквернословия, я вполне знал, о чем пишу.
Кировский завод был для меня очень важным эпизодом в воспитательном отношении, потому что я окунулся в рабочую среду и почувствовал себя таким же рабочим, как все остальные. Но вскоре я ушел оттуда и перешел на работу препаратора в химлаборатории Дизельного НИИ. Там я сделал головокружительную карьеру. За два года превратился из препаратора в старшего лаборанта. Выросла и зарплата, что для меня, как человека уже семейного, было очень существенно.
Но это благополучие продолжалось недолго. В 1933 году мне и жене не дали паспортов на том основании, что в 1930 году мы оба сидели в тюрьме. И мы были вынуждены ехать из Ленинграда куда глаза глядят. Совершенно случайно, потому что у жены там были какие-то знакомые знакомых, мы отправились на Урал, в местечко Верхняя Губаха. Мы высадились на полустанке ночью, в страшный мороз, и пошли в больницу, к главному врачу, (к) которой у нас было рекомендательное письмо. Такое было ощущение, что мы вообще выкинуты из жизни. На душе было тяжело.
Врач нас встретил очень опасливо. Неизвестно почему люди выехали из Ленинграда. Ясно было, что с нами что-то неладно.
Я стал работать в школе, где мне предоставили место учителя немецкого языка и химии. Немецкий язык я изучал заочно в Институте иностранных языков, когда работал на заводе и в химлаборатории, прямо перед высылкой успел получить диплом об окончании. Вот так Господь помог.
Там была совершенная глухомань. Один преподаватель учил всех детей чешскому языку под видом немецкого. Он знал только чешский, а никто больше не знал ни чешского, ни немецкого. И он говорил всем, что это немецкий, который был нужен по программе. Мне пришлось сказать, что белое есть белое, и он меня, конечно, возненавидел за это.
Я преподавал успешно, но потом сменился директор. Новый директор был старый чекист, который хвастался и гордился тем, что собственной рукой расстрелял шесть человек. Он созвал нас и сообщил, что принят новый устав школы. Там был пункт о том, что каждый преподаватель обязан включать в свой предмет элементы антирелигиозной пропаганды. У меня ноги похолодели, и я почувствовал, что дальше оставаться в школе не могу. Учебный год кончался, и мы с женой решили бежать.
Куда? Конечно, в Ленинград. Мы на новом месте жительства получили паспорта и по наивности думали, что можем с этими паспортами приехать в Ленинград и остаться там жить. Я погрузил жену и свой скарб на телегу и сам вел эту телегу по горам до станции. Мы сели на поезд и уехали. Купе было отдельное, мы бросились друг другу в объятия и поздравляли себя с тем, что вырвались на волю. Мы не представляли себе, какое будущее нас ждет.
Мы приехали обратно к общей радости всех родных. Я устроился в Индустриальный институт, где стал работать над конструированием промышленных печей. Это была моя первая теплотехническая работа, и я с большим интересом за нее взялся.
Все это продолжалось очень недолго. Мой дядя уступил мне комнату в Стрельне, я там прописался, но в один прекрасный день меня и жену вместе вызвали в милицию. Мы явились, нас немедленно арестовали и сообщили, что мы нарушили паспортный режим. - Как же так, у меня теперь паспорт есть! - Мы вас предупреждали. Минус Ленинград и еще шесть городов. По существу, вы совершили уголовное преступление, но снисхождения ради убирайтесь вон в течение 24 часов.
На площади Урицкого, то есть на Дворцовой, было главное управление милиции, там мы сидели целую ночь. Я с уголовниками, а жена с проститутками. Когда меня выпустили, я не знал, освободили ее или нет, и пошел искать. К счастью, я нашел ее. Тут у меня нервы не выдержали, я начал рыдать, в общем, смалодушествовал. И жена моя, дай Бог ей Царства Небесного, проявила исключительную твердость духа. Она стала меня утешать, поддерживать, говорить о необходимости уповать на волю Божию. Испытание, которое посылает Господь, надо выдержать, все идет на пользу, для нашего спасения. Она была глубоко верующий человек, немка, лютеранского вероисповедания, а потом перешла в православие.
Нам опять пришлось уезжать. На этот раз мы поехали не так далеко, в Новгород. Там нас приютил мой знакомый дьякон, который к тому времени уже отсидел три года. Он положил нас в своей постели, а сам лег в передней, прямо на голом земляном полу, я никогда этого не забуду. Затем мы нашли приют у троюродной сестры моей жены в бывшем женском монастыре, превращенном в военное общежитие. Там работал ее муж. Я искал работу три месяца, наконец, нашел на заводе «Красный фарфорист» на станции Чудово. Мне дали комнату на берегу реки Волхов, и мы с женой там, в общем-то, благоденствовали. Был такой момент, когда мы вздохнули. Ходили танцевать почти каждый выходной. Мы с женой были большие любители этого занятия, даже прошли в свое время специальный курс салонных танцев. Все расступались и смотрели, а мы с радостью демонстрировали свое искусство.
Но работа была очень тяжелая. Я был помощником начальника местной электростанции. Агрегаты старые, изношенные, постоянно выходили из строя, по ночам надо было бежать из дома, как только меркли лампочки, чтобы привести все в должное состояние.
После второй высылки я подавал прошение, чтобы нам разрешили жить в Ленинграде как полноправным гражданам. И в самый страшный 1937 год я вдруг получаю открытку из милиции: вам и вашей супруге разрешается проживание в Ленинграде на общих основаниях. Можете себе представить? Мы уже забыли, что хлопотали об этом, и никак не могли понять, откуда такая радость. Это, конечно, была милость Божия. Я до сих пор храню эту открытку.
Мы стали жить в Пушкино под Ленинградом, я поступил на работу в Центральное бюро тяжелого станкостроения, где прошел очень хорошую конструкторскую школу.
Когда началась война, жена моя, услышав Молотова по радио, упала и залилась слезами. Я ее успокаивал, говорил, что недавно была финская война, которую мы благополучно пережили. Но она ответила: я боюсь не войны, не бомбежек, а голода. И она оказалась права, потому что больше всего нам с ней пришлось страдать от голода.
Мне дали бронь, не взяли на фронт. С известной точки зрения это было счастье. Два раза я подавал прошение, чтобы меня направили в действующую армию, но каждый раз мне говорили, что меня призовут тогда, когда это будет нужно. И я продолжал работать. Нас эвакуировали на Урал, а потом уже меня перевели в Новосибирск, где назначили старшим инженером-теплотехником завода, как раз по моей специальности. Это была большая радость для меня. Заочный институт металлопромышленности я закончил к началу войны, а диплом защитить не успел.
Совершенно ясно, что все это время я по возможности посещал церковь, причащался Святых Тайн, то есть жил как православный христианин. Но ни о какой активной деятельности не могло быть и речи по многим причинам. Едва существовало некоторое количество церквей, которые еще оставались не закрыты.
Жизнь была средней тяжести. Очень голодно было только первый год, когда нам еще не дали участка и у нас не было картошки. Мы там жили втроем, вместе с женой и нашим мальчиком, который умер в конце войны в возрасте шести лет.
Однажды я иду и вижу, что площадь перед проходной полна народу, люди водят хороводы, поют, танцуют. Я подумал - они сошли с ума. Мне не пришло в голову, что может быть мир. Мы настолько свыклись с войной, сводками Совинформбюро. Но я очень быстро понял, в чем дело, и тоже включился в хоровод. Это была потрясающая радость.
В 1946 году я защитил дипломный проект в своем Заочном институте металлопромышленности, а еще через некоторое время поступил в Ленинграде в аспирантуру Котлотурбинного института имени Ползунова. Это была большая удача. Я устроился в Ленинграде, но жену мою там не стали прописывать как немку, и это было страшное мучение. Я помню это таскание по паспортным столам. Она ночевала в вагонах, у знакомых. Нигде нельзя было провести больше одной ночи, иначе это могло привести к очень серьезным неприятностям. Нас вежливо, но гнали.
В конце концов, помолившись, я подал заявление Председателю Верховного Совета, и в итоге, после долгих разбирательств, все же дали моей жене разрешение проживать в Ленинграде.
С желанием принять духовный сан я впервые обращался еще в 1950 году. Но, не зная обстоятельств дела, я обратился тогда в очень плохой адрес, к известному будущему отступнику. Был такой отец Александр Осипов, магистр богословия и профессор Духовной академии. В 1959 году он снял сан, публично отрекся от Бога и увлек за собой много других людей. Но в 1950 году я же не мог знать его будущего! Я был в церкви Ленинградской духовной академии, слушал его прекрасную проповедь, увлекся его внешним видом. Это служит большим предостережением, чтобы никто никогда не приходил к Богу, увлекаясь какой-то отдельной личностью, будь то священник или епископ. Это совершенно ложный путь.
Я пришел к о.Александру и очень искренне рассказал ему про свою жизнь, свои грехи, свои трудности. И он мне сказал: не надо вам даже думать о духовном сане. Вы  светский человек, имеете совершенно определенное и законченное положение в обществе, работаете как научный деятель. Зачем вам это нужно? Своей деятельностью в Церкви вы только ее загрязните, потому что вы не сможете ей отдаваться с такой же интенсивностью, с какой отдаются те, кто в Церкви с молодых ногтей.
Я, опустив голову, поблагодарил его за это печальное указание, и этим он удержал меня на пять лет. Только в 1955 году мне помог мой духовник о.Михаил Гундяев. Я все делился с ним своими мечтами, а он мне говорил: вы так промечтаете всю свою жизнь, идите к митрополиту, от него зависит ваше посвящение.
И я отправился к митрополиту Григорию. Замечательный был иерарх, низенький, сухопарый, невзрачного вида, с очень живыми глазами, и очень деятельный человек. Он меня принял и после длительной беседы сказал: что же вы обратились к о.Александру Осипову? Не тот это человек, чтобы давать вам совет в этой области.
До отречения о.Александра было еще четыре года, а владыка Григорий уже что-то чувствовал. И он спросил меня: зачем вам надо становиться священником? Что вами движет?
- Владыка, мной ничто не движет, кроме одного. Любви ко Господу Иисусу Христу и желания Ему служить.
Я сказал искренне,  и это, по-видимому, произвело на него впечатление. И он сказал: идите, мобилизуйте ваши богословские познания, а я подыщу вам приход. - Господи! Дверь открылась.
Однако я принял слова владыки Григория слишком всерьез. Мне бы надо было позаниматься месяца три, и все. Я ведь церковную литературу изучал с детства, даже в свое время учился два или три года в детской духовной школе при Александро-Невской лавре, тогда это еще разрешалось. Но я решил пройти самостоятельно весь курс семинарии под руководством о.Михаила. Мы стали заниматься, а через пять месяцев владыка Григорий скончался.
Когда мы с о.Михаилом пошли к его преемнику митрополиту Елевферию, он отнесся совсем иначе. Конечно, он испугался скандала: научный работник, доцент Горного института (к этому времени я работал уже там) и, видите ли, принял духовный сан.
Получится резонанс и в городе, и за его пределами. И такой резонанс,. конечно, был-таки впоследствии. Владыка Елевферий мне ответил, как Осипов: зачем вам это нужно? Оставайтесь в миру православным христианином.
В результате - опять тупик. Но я решил обратиться к митрополиту Николаю Ярушевичу, бывшему тогда председателем отдела внешних церковных сношений. Он был известным деятелем, выступал на всевозможных форумах в борьбе за мир. А я именно под его руководством учился когда-то в детской духовной школе, тогда он был архимандритом, наместником лавры. И он меня помнил. Он дал мне рекомендации и сказал: поезжайте в Вологду к епископу Гавриилу, это человек большой души и ума.
Владыка Гавриил ко мне отнесся очень хорошо. Целый год он дал на испытание твердости моего намерения. И только в 1958 году он меня посвятил в духовный сан дьякона. Это было на день Рождества Пресвятой Богородицы, именно в этот день я когда-то вышел из тюрьмы. А на Воздвиженье меня рукоположили уже в сан священника.
И я стал служить, сначала в Вологде, а потом в городе Устюжна. Там я служил много лет и там я похоронил мою жену.
Однажды случилось так, что мой архиерей по приказанию областного уполномоченного по делам религии взял и уволил меня без объяснения причин. Я оказался совершенно без средств к существованию и жил полгода на несколько сот рублей, которые мне выделил нелегально церковный совет моего бывшего храма. А в это время у меня было две дочери, которые здравствуют и поныне. Слава Богу, они обе верующие женщины и должным образом воспитывают своих детей, так что я очень счастливый отец и дедушка, а теперь уже и прадедушка.
В конце концов, мне помог митрополит Никодим, который устроил меня переводчиком при отделе внешних церковных сношений. К этому времени я заочно кончил Духовную академию, защитил диссертацию, мне присвоили звание кандидата богословских наук.
Однажды митрополит вызвал меня и спросил, знаю ли я латынь. Это был единственный предмет из академического курса, о котором я точно мог сказать, что я его знаю, то есть свободно читаю, перевожу, могу преподавать и классическую латынь, и средневековую, церковную. Так я стал преподавателем Ленинградской духовной академии.
Через некоторое время мне дали очень интересный курс западных вероисповеданий, которым я с наслаждением занимался. Вдруг, совершенно неожиданно митрополит вызывает меня и говорит: вам надо стать ректором, потому что нынешний ректор работает уже очень давно. Но вы обязаны принять эту должность в сане епископа.
Я говорю: упаси меня Боже! Ни в коем случае не буду принимать монашество. И пять месяцев я упорно отказывался. Митрополит на меня даже рассердился за такое упорство. Я ему говорил, что не смогу стать монахом и соблюдать должным образом монашеские обеты. Он со мной спорил, спорил и наконец сказал мне: такое ваше поведение совершенно недопустимо с христианских позиций. Вы противопоставляете себя воле Церкви, а это воля Патриарха, воля Синода, моя воля. Вы заботитесь о спасении своей души, - а вдруг вы нарушите какой-нибудь обет и этим погубите свою душу, - вместо того, чтобы заботиться о людях, для которых вы необходимы. А вы необходимы для Академии – как епископ. И для Церкви в целом – как епископ.
Он привел мне даже текст из Евангелия: «Кто спасает душу свою, тот погубит ее, а кто погубит душу свою ради Меня и Евангелия, тот спасет ее». И он сломал этим мое сопротивление. 15 октября 1966 года я принял ректорство, а 6 ноября произошла моя хиротония во епископа Тихвинского. Я стал жить уже в самой Академии, куда взял и мою маму. Это было время многих трудов и одновременно период крайних ограничений церковной деятельности и деятельности Академии со стороны властей предержащих.
Иногда в ряде вопросов я поступал несколько своенравно, а это владыке Никодиму очень не нравилось. В 1968 году он освободил меня от обязанностей ректора, и я получил повышение - стал правящим архиереем. Меня направили в Астрахань.
Есть поразительная закономерность - я восьмой ректор Академии, который стал астраханским архиереем. Астрахань стала мне родной, там я трудился 12 лет, там получил какие-то навыки административной архиерейской деятельности, очень много служил и проповедовал. Продолжал я и свою внешнецерковную деятельность, которую начал еще на посту ректора. Я ездил в самые разные страны, всего в 21 страну. Это, конечно, способствовало расширению кругозора и знакомствам с интересными людьми. По милости Божией я надеялся всегда, что принесу пользу. И это сознание меня всегда поддерживало и укрепляло, осмысливало жизнь.
В сущности, мне остается только все время благодарить Бога, хотя, откровенно скажу, жизнь была во многих отношениях очень трудной и тяжелой. И в области отношений с церковным начальством, гражданскими властями, и в личной области. Все было невероятно трудно, но с Божьей помощью я со всем этим справился.
Не было случая, например, чтобы я когда-нибудь не рукоположил во священника того человека, которого хотел. Иногда уполномоченный по делам религии или местные власти запрещали мне рукополагать тех или иных лиц, но с Божьей помощью я всегда добивался своего.
Помню одного человека, который работал в пожарной охране в Астрахани. Уверовавший человек. Когда я пришел к уполномоченному, oн сказал: он работает на такой ответственной должности, да еще ударник социалистического труда.
Я говорю: так тем более! Прекрасный работник, советский человек. Такого и посвящать надо.
- Нет, вы подождите.
И я отложил посвящение на год. Я сказал этому кандидату, теперь это о.Георгий Торопов, что ему придется отложить свое намерение.
Через некоторое время из пожарной охраны этому уполномоченному стали идти звонки: уберите вы от нас этого человека! Что он стал делать? Он приходит в столовую, встает, крестится и читает громко молитву: «Очи всех, Господи, на Тя уповают...» или «Отче наш..», короче, что полагается. Сначала ребята были убеждены, что он дурака валяет. Вот весело! Вот молодец! Затем смотрят: день, другой, третий. Тут его начали вызывать во все организации. А он говорит: я православный человек, не могу сесть за стол, не помолившись.
Что с ним сделаешь? Посадить его невозможно, он ударник, без него тушение пожаров не обходится. И тогда уполномоченный при очередном моем визите говорит: пожалуйста, делайте с ним что хотите. Дам я вам справку о регистрации.
Без этой справки, которую выдавал уполномоченный по делам религии, чиновник, ни один священник служить тогда не имел права.
Помню, как я сам впервые получал эту справку о регистрации. Уполномоченный меня спрашивает: как же так, вы, человек, которого выдвинули на ответственную работу, вас студенты знают, от администрации самые хорошие отзывы... А идете работать в церковь. Что такое? Почему?
Я ему ответил: я убежденный верующий человек и всю жизнь мечтал о том, чтобы стать священником. Обстоятельства мешали. А теперь обстоятельства позволяют.
Он говорит мне: вы, конечно, приносите некоторую пользу, учите людей трудолюбию, укрепляете семью. Это полезно для государства. Но одновременно вы учите их таким вещам, которым сами не верите. Вы учите их воскресению мертвых. Вы же не верите сами в воскресение?
Я ему сказал: если бы я не верил в воскресение, я бы не только священником не стал, я бы порог церковный не переступил, мне бы в церкви нечего было делать!
Он посмотрел на меня и говорит: вот теперь я вижу, что вас можно регистрировать...
Вы понимаете? Он проверял, насколько я убежденный человек.

Верующих людей вокруг меня все время, где бы я ни работал за свою жизнь, было очень даже немало. Правда, мы друг с другом на эти темы почти не разговаривали. Если разговор и был, то он носил характер случайного или не совсем случайного признания. Конечно, люди, отнюдь не религиозные, далекие от церкви, замечали, что я верующий человек. Видимо, это было никак не скрыть. Я и не скрывал, потому что всегда ходил в церковь, исповедовался, причащался. По правде говоря, меня это никогда особенно не смущало. Я всегда помнил, что мне рассказывала по этому поводу моя мама.
Однажды, еще до революции, она ехала в трамвае мимо Казанского собора. Как и все православные люди того времени, она имела обыкновение, проходя или проезжая мимо церкви, перекреститься. А напротив нее сидели двое молодых людей. Она была молодая замужняя женщина, кокетливая, интересная, хорошо одетая. И вот она застыдилась. Как это она будет креститься? Эти светские люди - как они на это посмотрят? Может быть, усмехнутся?
И тут, - говорит мая мама, - я вспомнила: «Кто постыдится Меня перед людьми, того и Я постыжусь перед Отцом Моим...». Я постыдилась сама себя, что был у меня момент колебания. И перекрестилась. Действительно, эти молодые люди усмехнулись и переглянулись.
Вот это воспоминание моей мамы очень врезалось мне в память. Когда я подпадал под искушение какого-то стыда, - а такие случаи бывали, я должен признаться, - или за свою духовную одежду, когда уже был священником, или еще за что-то, я всегда испытывал чувство стыда за самого себя: как это я позволяю себе вот так стыдиться. В таких случаях я преодолевал слабость и все-таки заставлял себя проявлять свою религиозность.
Поэтому ничего не скрывалось, а раз не скрывалось, люди видели и знали. Конечно, мы всегда ходили по острию ножа, потому что знали, как легко стать предателем. Очень легко! Но можно было все-таки оставаться верным Христу и быть церковным тружеником, в то же время являясь советским гражданином.
И когда сейчас говорят, что Церковь испытывала уж такие невыносимые трудности, что работать вообще нельзя было, что жить нельзя было, что добиваться чего-то для Церкви тоже нельзя было, это неверно. Это неверно! С упованием на помощь Божию и с приложением всех своих сил можно было добиваться очень многого.
Конечно, приходилось много заниматься тем, что называют дипломатией. Тут надо было думать. Иногда надо было пожертвовать чем-то немногим, чтобы выиграть на другом фланге, как в шахматной игре. Но в целом можно было добиться того, чтобы Церковь выполняла свою единственную задачу.
Какая единственная задача Церкви? Это вести людей к Богу Отцу через Господа Иисуса Христа силою и действием Святого Духа. Не задача Церкви заниматься живописью. Не задача Церкви заниматься скульптурой. Не задача Церкви заниматься музыкой. Это все подсобные вещи, которые полезны в той степени, в какой они способствуют спасению людей. И когда я вижу, как многие люди сейчас делают себе кумира из иконописи или церковной музыки, это не то, что нужно, если не способствует спасению людей, созданию в них молитвенного настроения.
Нужна прежде всего устремленность людей к Богу. Вся деятельность Церкви должна быть направлена именно на это. А все остальное имеет ценность лишь постольку, поскольку способствует этой устремленности к Богу.
Сегодня у очень многих религиозная настроенность является увлечением. Это несомненно. Это увлечение может укрепиться и превратиться в твердую убежденность, которая будет влиять на всю жизнь этого человека, а может и пройти, как и всякое увлечение. Часто спрашивают, не грешно ли, когда вчерашний убежденный атеист сегодня стал верующим? Такие вещи бывают сплошь и рядом, а насколько это искренне, один Господь может сказать. Откуда мы можем это знать?
Другое дело, если кто-то представляется верующим человеком в то время, как внутренне им не является. Но с такого и взятки гладки. Совершенно ясно, что этот человек или подлец, или невероятный трус, который подчиняется общественному мнению, а своего не имеет. Или же для него все эти проблемы вообще несущественны: он сегодня один, а завтра другой. Во всех случаях это недостойно, но мне кажется, что это не заслуживает такого уж внимательного отношения. Мало ли людей, которые совершают ложные шаги или ставят сами себя в ложное положение.

Мне очень везло в жизни. Многие люди теряют веру из-за того, что встречают плохих священников. А подавляющее большинство духовенства, которое я знал, были люди достойные. И те священники, которых я знал будучи мирянином, и те мои собратья, которых я знал, сам став священником, и те десятки и сотни священников, которые работали под моим руководством, когда я стал епископом. Отъявленные негодяи тоже были, были люди средние, но было очень много исключительно хороших священников. И я радуюсь за вологодскую епархию, где я был последние годы правящим архиереем, потому что своему преемнику я оставил очень ценных и хороших людей.
Это великая радость, что я встречал в своей жизни такое прекрасное духовенство, и я благодарю за это Бога. Я говорю совершенно объективно, у меня нет никакого желания замазывать недостатки и пороки. Пороков несть числа, в том числе и у меня больше, чем у кого бы то ни было. Но мне везло, потому .что эти люди были воодушевлены. Они могли иметь отдельные пороки и недостатки и имели их, но они были воодушевленными служителями Божиими. Они идут в алтарь и на свершение треб как на самое святое и великое дело их жизни, а это основное для священника.
Самое важное, чтобы священник знал, что это дело его жизни, важнее, лучше и светлее которого вообще ни у кого не бывает. Вот если он так относится к своей деятельности, то успех ее обеспечен, и, несомненно, он самый счастливый человек, несмотря на все трудности и горести, которые связаны с духовным саном.

27 июня 1993 года